Дождь

Истоки моего восхищения дождём теряются в глубоком детстве. В два-три года бездумно смотрел в окно на дождливое светло-серое пасмурное небо, по которому плавали вверх-вниз, следуя за взглядом, странные кружочки и закорючки. Обеспокоенный, спросил у родителей, но не получил удовлетворительного ответа. Только недавно понял, что это были пылинки, плававшие на поверхности моего глаза.
Дорога под дождём из аэропорта в предутренних сумерках, чёрный блестящий асфальт и в нём – красные отблески фар, влажная дымка, мокрые прутья литой ограды, залитая электрическим светом просторная четырёхкомнатная квартира друзей родителей. Возвращение из Тбилиси.
«Обложило», – констатировал папа, с отвращением глядя на горизонт, сплошь затянутый тёмно-серыми дождевыми тучами. Мы стояли на автобусной остановке в Красногорске, и, кажется, дождь не благоприятствовал нашим грибным планам.
По привычке я вначале усвоил общее отношение к «плохой погоде» и, просыпаясь утром в деревне у бабушки, первым делом глядел в окно. Солнечное утро я считал хорошим знаком, «пасмурь» заставляла недовольно морщиться. Однако оказалось, что занятия, за которые в дождь принимаешься просто так, от нечего делать, таили в себе неповторимое очарование. Однажды мы с подружкой танцевали на веранде под бабушкин патефон. Дождь барабанил по жестяной крыше, стекал по оконным переплётам, делал землю во дворе блестящей и чёрной. «В парке чаир распускаются розы…», – пел патефон.
Восхищенный, глядел на ливень из проёма двери бабушкиного сарая. Крупные частые капли прибивали пыль. В сарае царили полумрак и особенный запах обжитой сырости. По стенам висели косы, серпы и всякие инструменты, назначения которых я не всегда мог угадать. Ещё там были кипы журналов и учебников конца пятидесятых – начала шестидесятых, пахнущие сырой бумагой.
Позже, когда мне было лет двенадцать-пятнадцать, дождь стал для меня всем. Облака оценивались только с точки зрения их способности приносить долгожданную влагу. Я жил дождём, я бредил дождём. С приближением непогоды я устремлялся к окну и жадно вглядывался в тяжёлые низкие тучи. Первые раскаты грома вызывали безудержное ликование. Когда дождь заканчивался, я ещё некоторое время безнадёжно вглядывался в неумолимо светлеющее небо, и наконец, видя, что продолжения не предвидится, с неохотой покидал свой пост.
Дождь всегда пробуждал во мне труднообъяснимое чувство, которое я назвал бы сейчас чувством единства истории. Мне представлялось множество событий прошлого, которые, казалось, все были связаны тем, что происходили в ту же погоду. Я видел в своём окне сумрачное утро, встающее над громадой средневекового донжона и сулящее новые сражения; спешившегося всадника, пробирающегося сквозь мокрый лес «Калевалы»; одинокого рыцаря, под проливным дождём спешащего к замку в вечерних сумерках, – что он ищет там?.. Я видел битву англосаксов с норманнами в жёлто-сером сумраке ливня и носящееся по полю знамя погибающего английского войска. Я видел учёного монаха, семенящего к дверям своей кельи сквозь раннюю сырость моросящего дождя. Я видел мокрую землю и утренний туман Франции времён меровингских королей и всадников, седлающих коней, чтобы отправиться в путь…
Дождь, так же, как и рассвет, был для меня живым, переполненным чувствами свидетельством связи мест и времён. Моё присутствие здесь, в дождливых сумерках, было одновременным присутствием в тысяче других мест и эпох, неоспоримым доказательством абсолютности моего «я есть». Мгновение настоящего расширялось до бескрайних просторов истории, пронизанной одним и тем же чувством.
Вечер сгущается. Римские формы Гипромеза торжественно громоздятся на фоне сумеречно-серого июньского неба. По подоконнику барабанят тяжёлые капли. Иногда комната озаряется вспышками молний, а потом по небу глухо прокатываются громовые бочки.
Моя загадка дождя всё так же остаётся загадкой.